Бойцы

[кольцовъ]

Жалость.
Однако, жаль мне тех из вас, кто в жизни
Хотя бы раз в жизни, но не писал стихов
Особенно же тех, кто не зачитывался и чужими
И еще больше тех, кто чужих стихов не читал
Еще же жальче, - кто не читает до сих пор
Но всего больше о тех я сожалею, кто не сожалеет об этом…

[кольцовъ]

Констатация.
Сразу, когда тебя увидел,
Я потерял и сон и покой
Потом я потерял и деньги
Потом стыд, честь и совесть
Я потерял сразу и насовсем

Очень.
Таких как ты не очень много
Но, очень много не очень таких как ты…


Сон и быль.
Тебя во сне я добиваясь
Проснулся, пылкою страстью обуян
А тут ты, и видимо меня добиться желаешь             
- Пришлось уснуть снова, чтобы не искушать тебя

[кольцовъ]

Да, вот, тут мал-мало стихов обнаружил при разбираньи завалов.

Взгляд.
Гляжу на эти волосы я, и во глаза твои
Небесной синевы я словно бы весь окунаюсь
Трогаю губы, руки, плечи, ноги
И думаю так, воздыхая трепетно
- Ах, елы-палы, как же за все это
Я всей душой своею так страстно,
Пылко и нежно, но не люблю тебя                             

[кольцовъ]

Не удержался, однако, и аж романса забацал...
О любви (конечно жэ).             16 +

Не засеивай и не взращивай
Не пристраивай, не выказывай
Не просовывай, не протискивай
Мысли ты свои промеж ног моих

Не гляди ты так, не сверли ты так
И не мучь меня ты искусами
Не тревожь меня, не расстраивай
Не кроши ты мне слова умныя

Не хватай меня, и не гладь меня
И не лапай своими ручищами
- Говорю тебе, - голова болит
И устала я, и хочу я спать

А мне б лучше бы шубку норкову
Шапку с соболя, платье с стразами
И кольцо есчо с чисто золота
А есчо лучшей – ажно два кольца

И тогда уже, вот тогда уже
Мне колье еще станет надобно
Пусть не дорого, лишь бы от души
Но, с серьгами чтоб, и с брильянтами

А уж стану как я красавицей
При серьгах и в шубе с брильянтами
Ты тогда вообще к мне не подходи
Подавай тогда ты только принца мне

Стану я тогда краше прежнего
Стану принцу нежною я женой
А ты лезешь все со щетиною
А ведь я почти что принцесса уж…

[кольцовъ]

Будучи тронутым и растроганным, краснея от смущенья покрываюсь плотными слоями радости... Спасиб, есчо раз.  Желаю чтобы все!

[Станционный смотритель]

Не скрою, в основном, только из-за Ваших публикацию захожу на этот сайт.

[кольцовъ]

Ну, вот... выходит не за зря пыхтел, бумаг марал... - Радуюсь теперь, что намарал не за зря... Спасиб.

[Станционный смотритель]

Прочитал с удовольствием, спасибо.

[кольцовъ]

Футбол и негры.                 (по мотивам рассказа одного из рассказчиков).
                                 …и её негры… негры..о… неОграныченные возможности…
…Ну, так-то к слову сказать если, то хоккей я тоже очень люблю, в смысле, конечно, футбол… то есть хоккей… Что одно и тоже в принципе, только там мяч, а тут вроде бы шайба… И тут еще клюшки отсутствуют, а клюшки я тоже очень люблю.  Но, только же там всего два этих, как его… в смысле пять хоккеистов, раз-два три-четыре и пять и очень легко всё… А тут их аж человек по десять вроде бы, а толи и больше даже по стадиону носятся… И только ты их вроде вот…. Вот-вот… вот-вот-вот вот уже сосчитал вроде б уже… - два, четыре и вроде как пять, но… тьфу-ты, - они опять все перемешиваются. И шайб тоже не так уже и много забивают, хотя и ворота вроде бы даже тут будут поболее. Нет, ну в самом деле, поболее будут, а забивают реже – ну, как так?!. А толи от того, что так просто не тренируются.
И еще мне в хоккее вот очень что нравится, ну там, что раз, и нарушение. - Клюшкой ударил там, или подножку поставил…. Или тот, например бежит, бежит, убегает… и  уже вот-вот он уже должен забить… А этот раз, и ему чего ни будь сделает такое, и тот не забьет… Или тот упадет даже, или даже очень больно о борт, например, он ударился… и лежит. И тогда сразу – на тебе, вам, две минуты. И целых аж две минуты в большинстве уже эти, обиженные, носятся. А все потому, что там очень всё строго наказывают.
А тут бегают, бегают, и без конца толкают друг дружку, за майки или даже аж за трусы друг дружку дёргают, за всё там подряд друг за друга хватаются, под ноги бросаются и никаких тебе нарушений, то есть никаких удалений, и большинства никакого тебе.
Или наши бегают, бегают, и всё вроде бы правильно делают, и стараются. А мячик почему-то все время не у них. А мячкиком играются те, которые из другой команды. А наши вроде бы уже отберут иногда его, или он случайно как-то у них окажется, или прикатится он к ним. И только они вроде хотят пнуть его друг дружке, или даже пнут раз другой только…. И снова уже эти, не наши, его у них отбирают опять и с ним носятся.
Или наш такой семенит-семенит по полянке шажочками такими ровненькими, а тот негр из той команды, такими огромными шажищами раз-раз, и уже он обгоняет его… И уже у него, у этого нашего негр этот длиннющий как баскетболист, мячики отбирает. И уже этот негр снова с мячиком…. А наш так семенит уже.
Нет. Так-то хорошая, конечно, игра, только вот шайб забивают мало. И особенно наши. А так – ничего, конечно… Вот только много их, и стадион очень большой, устаешь головой взад-вперед водить, мотать постоянно туда-сюда.
И это еще… Вот же что интересно. – Слова там разные. Вот, дескать, как хорошо мы все тут подготовились, и игроки, и Черчесов сам… Матерятся все, правда, но ничего, говорят, что подготовились все хорошо. И за неделю уже всяк одно и то же – и подготовились, и игроки, и сам Черчесов. И будем играть, мол, и бороться… и мы, мол, и если не мы… то кто же мы… Мы или не мы? И всё такое… и вместе с Черчесовым.
А тут бац, и одну шайбу уже пропустили. И бегают-бегают вроде бы, и хорошо же ведь бегают, а только мячик им достается редко. И чуть-что, окажется у них мячик, а его снова сразу же отбирают у них. И вроде бы, ну, думаю, отыграются и забьют хоть бы одну что ли шайбу…. Так нет, так и еще же  одну пропустили. Вторую шайбу уже, получается. Ну, да – это вторую подряд.
А так-то играли, конечно же хорошо, очень, видно - сильно старались. И все игроки, и сам даже Черчесов. С шайбами просто не повезло, а так хорошо. И очень же хорошо даже.
И так игра очень хорошая, есть на что посмотреть. Вот только много их, не то десять, а то и больше аж даже, я уж и считать их замаялся. И шайб почему-то мало забивается, хотя вроде бы и ворота большие. Ну, прям и не знаю даже уже, что вам еще про наш футбол рассказать.

Или вот тоже Бельгия, Бельгия… Конечно, они там понаберут всяких негров, у них же так вон сколько негров всяческих…, чернокожих, с ногами длиннющими… и  им хорошо. А наши маленькие… Вот, как сейчас помню, Вера Игнатьевна, наша учительница по географии. Маленькая такая, чистенькая, аккуратненькая. Вежливая, тихая, приветливая…. Ка-а-а-к бывало даст ему, да прям по башке ему своей указкой, да звонко так – тря-я-сь(!), чтоб значится Генка Воронин на своей на первой парте так своею бошкой не крутил. И она еще говорила всегда: Вот у них, - говорит она, - что, - страны малюсенькие такие все… А у нас негры… У нас просто негры…. Не… - о… -грыниченные, негры-ниченныи - она нам так говорила всегда, - у нас тут есть возможности… Да, возможности у нас негры-ниченныи.  А голосок у неё такой тихынькый, спокойный, нежный, вкрадчивый. До того же мы и любили эту учительницу нашу Марию Антоновну, преподавательницу по астрономии. Вот же какие дела. А так это, хоккей, в смысле футбол, это конечно я люблю… да чего там люблю, - это люблю я, и даже очень.


14,06,21

[кольцовъ]

Татарин.                                  (да так, просто к слову пришлось)
Есть у меня один знакомый друг, - татарин он. Толи потому, что таки татарин он просто, а толи потому только, что все зовут его именно так, - татарином. Однако, совсем не это в нем главное. А, таки вот чего в нем интересного. - Татарин этот работает. Грязную в основном работу все время работает он. – Он автомобили ремонтирует и тем и живет. И все время в масле он, одежда в масле его, руки его тоже в масле, ну, и морда лица тоже масляная, что естественно. – Ну, вот такая работа, - не пыльная, но очень грязная. И так сколь уже его знаю я, все время он такой вот замасленный. А оно таки и понятно, - работа у него очень и грязная, и тяжелая. И так всегда было с ним.
И еще он ума пронзительностью отличался всегда, аж необычайно как. – Вот всё и обо всём и всех всегда знает он. – Это уже совершенно точнёхонько. – Он знает, что и как делать президенту, правительству, любого пошиба чиновникам, милиционерам и т.п. И даже деятелям чего делать из областей искусства, - вот до чего же шарит он широко. И обычно всё, что в областях любых делается, делается оно всяк только неправильно. – Сие совершенно же точно всяк знает он.
И вот же есть у него дружок один. А толи и не дружок даже, но клиент, да это и не очень важно. – Ездит к нему частенько этот товарищ, чистенький такой, аккуратненький, с бороденкой такой плешивенькой, седенькой. Правда одет очень всегда прилично. И на разных, но очень всяк только приличных машинах он завсегда приезжает к нему, и очень уж вежливый.
И вот же татарин буквально смеется над ним, он над ним очень и очень прикалывается, то есть подтрунивает. – А знаете ли, - говорит всем этот татарин, - а ведь же этот чертяка плешивый… а он же в самом «секенд хенде», - говорит он, - одевается. И злобно так от это шутит над этим вежливым дядькой злобный шутник-весельчак наш татарин, работой трудной обычно замасленный. А у дядьки-то того, очень плешивенького, про между тем не только машины, ну совершенно хорошие. Есть у этого дядьки и много еще чего очень тоже только хорошего. Не то коммерсант этот друг, товарищ и просто плешивый дядька его… Не то как раз и из области искусств представитель столь яркий.
И вот, смеясь так и говорит мне все время этот татарин наш за этого дядьку: Эх, да если бы разве мне бы его деньжищщи-то!!! – Да разве же стал бы я в «секенд-хендах» бы одеваться-то я?! Да я б одевался бы в самых наилучших бы магазинах… и самым наилучшим же образом, и очень же дорого только.
И тут я робко так тоже спрашиваю у него тогда: Дык, а он же и так, вроде бы, одевается, ну… что ли более аж чем прилично… И не логичней ли тебе, а то и нам обоим в чем-то да поучиться именно же у него?
- Не, ну… и при таких-то деньгах… и в секенд хендах… - Не, это ваащще чуть ли не полный отстой, - это уже точно так, - объясняет мне этот мой знакомый татарин… старательно грязной рукой грязь на лице своем, и без того грязном, при этом размазывая.
- А-а, ну да… да-да, и всё, и всяк именно так, - думаю я, глядя на очень промасленного во всех отношениях татарина этого. Оно и конечно… Оно же тебе и видней. Ты же ведь татарин-то не просто абы чего и как, а ты-то татарин оченно много и хорошо про всё и всяк знающий.
- Такой вот татарин у нас в гаражах. – Оченно даже смекалистый тип. - Такая вот и почва для размышления.

***Не, ну а так-то и хорошо бы, конечно же, если бы его умным советам внимали бы разнообразные его клиенты, просто товарищи, а то и члены ГСК нашего, а с ними и члены правительства, президенты, чиновники, милиционеры, миллионеры, миллиардеры… да и просто люд, одевающийся хоть бы более-менее чистенько. – И то-то бы, наверняка, и зажили бы они все ай, да как же и хорошо… бы… А то ж ведь живут все абы как…. И советам татарина всяк не внимают.

06,07,21

[кольцовъ]

3.
А раз в стройотряде, командир наш Серега Бедненко, отметил – как же я, - говорил он, - завидую-то тебе, ведь ты весь такой безшабашный… Такой… то ли веселый… и чуть ли не легкомысленный. А в те времена стройотрядовские тяжестью мыслей особенно нужды отягощаться  не было, вот он и видел это… И считал, видимо, что мысли и вовсе во мне отсутствуют. А я и не поспешил разочаровывать старшего этого своего товарища, и сказал лишь, что знает он обо мне, ну вот совершенно же ничего. Ибо мыслей множество было и в те времена во внутри меня, благо были это мысли иль очень или особенно светлые.
Или вот, тоже случай был в летном отряде. Мы его тогда, (мы – это летчики, летный состав) ремонтировали своими силами. И я по привычной манере своей веселился и легкомыслился. Работу, правда, как и обычно любил. И работал её оченно строго любя. И только так. В противном случае – каторга для меня это, а не работа. Я же работал почти всегда радуясь и веселясь, с огоньком то есть. А рядом-то товарищи некоторые, те очень умели работать. Но в основном лицами. А именно – сидя на заднице, но всенепременно с очень натруженными до почти изнемождения лицами. А чтобы не путались плоды работы работников, т.е. чтоб не переплетались их знатные подвиги с плодами моего легкомыслия, стал бригадир наш разделять фронты этих работ. И вот раз он вызывает меня на один из этих фронтов и айда меня он чихвостить. – Благо же - там и было за что. – Там сплошь дерьмо только, читай собачье, а не работа… - слюни и сопли, и, в общем-то – дрянь, а не работа. И я его слушаю, слушаю, но вот не краснею только… И я улыбаюсь только, хотя и сдерживаюсь, хотя и почти не получается. От чего злит его еще больше такое к работе моё отношение.  И я соглашаюсь с  ним, что сие – дерьмо полное, и что надо бы очень взашей, или по шее таких специалистов… Но, чуть погодя, зазываю его за собой, и завожу на другой фронт, а там…. А там все нормально, хотя и не нормально, а хорошо. И он горячо радуется, и он ярко приветствует такое качество, и он еще больше ругается на предыдущий участок фронта.
- Ндык, - говорю ему, - это Василий Макарович, собственно мой и есть участок. И здесь с легкостью, с легкомысленностью моей, и с улыбочкой только, или читай – с любовью моей это сделано. А там – там это ваши передовики доблестные потрудились… С их правильно-праведным отношением, читай – верным отношением, с натруженным то есть до чуть не озлобленности выражением гордым лица.
Такие вот вехи, Андрюх, из моей новой и старой истории. И это к чему это всё я? А, о, - вот же к чему это я. – К тому это я, брат, что я и раньше-то очень любил посмеяться, посмеивался, но, что самое характерное – я ЛЮБИЛ… И я и теперь тоже люблю… и посмеиваюсь, или стараюсь так.
И вот теперь-то я посмеиваюсь уже сидя в лесу… или на сеновале… или сидя на озере. И мне не смешно, конечно, глядеть на лица, обычно очень натруженные, зубами от злобы скрипящие… особенно лица такие, принадлежащие сидящим на задницах. И я бы помог им. Да только же не сидеть же на задницах. И я им говорю, как и чего… да они не слышат. Я и кричу уже им как и чего… А они и не хотят даже слышать, и они и не слышат. Вот и здесь уже, и теперь я сказал, и вскричал уже несколько раз как им и чего… И вот ответь ты мне, брат, ты  хоть бы чего-то расслышал? Ты разобрал ли мной тут высказанное?
И если хоть бы на чуть разобрал, так тогда вступай смелее во бригаду в мою! Да, да, всё именно так… Только вот я уже норму свою, и уже давненько заделал, и при том хорошо ажно очень. А у тебя, и у скрипунов разнообразных подобных… (извините те исключения редкие, очень прошу вас) еще середина поля только… А я скрипунам, и сидельцам на задницах не помощник. И я им, таковым, если за них стану их работу работать, навредить смогу только этим действием. И потому я за них работу их делать не стану, хотя и делаю за них многое. Но я завсегда помогаю, помогал и буду помогать всем. Жаль, однако, что нельзя материться, а и еще того хуже – нельзя палками бить по спине… и ажно оченно жаль. Ибо многим очень бы помогала бы именно же такая помощь только.
Но, как говорится, есть то что есть.  И с этим уже ты ничего не попишешь.
Ко сожалению я не могу за тебя слышать, услышать, слушать, понять, и ПОЛЮБИТЬ, что вне сомнения всякого было бы лучшим и достойнейшим из результатов множественных.
И пока это все так, то всяк так это тогда и будет. А то, что возможен смысл, или счастье, если сидящие обменяются «фронтами» работ, или ведрами…, а хоть бы и задницами. Или прибьют меня, веселящегося ко щиту, и присвоят себе все плоды мои, и станет им хорошо – так это иллюзии. Жаль, однако, что многие революционеры в такие иллюзии верили. Хуже, что и теперь еще верует большая часть таковых.

29,06,21
А, о… если спросишь напомнить тебе еще разок, но в двух словах. Отвечу так, - я –то что? – Я ничто… в сравнении… Читай ты, брат, первоисточники, ибо там все и очень славно как сказано. А уже ежели там не поймешь, то и до меня приходи. Я в этом деле обещаюсь тебе быть переводчиком.

[кольцовъ]

2.
Ну, и еще одна маленькая деталюшечка, малюсенькая такая, ну просто жеж крохотная.
Это я еще юн был когда и молод очень. Просто ж юнец да и только. И я тогда очень хорошо знал, что работать – это нормально. А хорошо работать – это и на много лучше еще, т.е. нормально. А уже очень хорошо если работать, - то это же просто аж здорово, т.е. и вовсе нормально - во как я рассуждал будучи еще очень юным по возрасту. Понятное дело, что работа должна была быть или полезной, или любимой, что в моем представлении было почти одно и то же. Хотя совсем не сказать, что любил я, к примеру, копать огород, или сорняки дергать на нем. Но, это надо было делать, и следовательно – надо было делать сие хорошо. И я так и старался, и делал. И резонно думал, что и это нормально. И делал и думал… и думал… И делал и думал нормально, по хорошему так, читай – с огоньком.
А стал чуть постарше и попал раз в колхоз. Впервые попал туда будучи уже таким, почти серьезным и чуть ли не взрослым (совсем-то серьезным не стал я и до сей поры) с проклевывающимися уже под мышками волосами… Почти таким был, каким теперь и являюсь, но еще мал-мал недозрелым (шутк. ибо в некоторых частях теперь уже чуть ли не перезрелый), по крайней мере в районе подмышек. Вместе с сверстниками, школьниками-одноклассниками, однокашниками были мы в том колхозе. И было для меня тогда открытием, не то откровением, или же удивлением – это точно, что люд-то работать и не умеет, но что еще более жутко – не хочет, не любит(!!!) – Вот же вопрос, вот же загадка, и удивление(!). Нет, повторюсь, я и сам-то более любил попинать хоть бы в мячик, побаловаться… Но, ведь же если уж надо – то и надо же…
А там и работы-то – тьфу и ничто да и только-то… А и кто же даст ребятенку безусому чтобы там много работать? – На то и КЗоТ (я тогда, правда не знал еще что это такое… теперь вот знаю, что чушь полнейшая, но под видом ЧЕГО-ТО, дельного, вразумительного). И вот дадут норму нам к примеру, ребятишкам… подросткам… недорослям-переросткам. А мы (они, конечно) и сидят, и сидят… и вымучивают эту норму… И ох и мучительно они эту норму работали. – Тьфу, аж и вспоминать, и то противно.
А будучи же вдумчивым уже в это, в то в смысле, время, поделившись думами, кинул я клич тогда, и организовал себе подобных в одну, отдельно взятую шайку-лейку. И, так сказать, личным примером, и слов набором…. А то есть приходит, значится народ во поле (ударение на вО), и..,, дабы не было претензий после, что вот, дескать, выбрали себе попроще, почище участок, говорю громко, но без шуму и ругани, без содрогания в голосе – дайте же нам самый трудный участок! И еще, говорю, что если, и вдруг, он там, где ни будь, в центре поля станет неожиданно не таким уже трудным, то мы… будем переходить на наиболее сорняком уязвленные. О чем все оставшиеся (те это кто позади нас сидеть останется) наверняка заметят, ибо мы им это как-то да будем показывать. Ну, все, разумеется, в пределах разумного. И так бригада наша «Ух!» обычно опережала часа на два, а то и более этих, оставшихся тружеников. И когда мы заканчивали, т.е. выполнив норму, то и шли отдыхать активно, - на сеновал, в лес, на полянку с ягодами и т.п. А то и в лагерь, или и вовсе – купаться. Такое, читай ехидное, отношение наше очень злило классного нашего руководителя, Галину Яковлевну. - Та была чистейшим, заслуженнейшим коммунистом, депутатом, лауреатом и еще многим кем-то. И вот она, по-коммунистически злобно так лютовала тогда, что дескать это как же, как это?! – Как это вы, свинячие морды, можете уходить с поля, бросив ваших в этом поле отставших товарищев? А ведь же мы любому из любых товарищев в свою бригаду вступить не мешали же… Одно только условие – работать нормально, что означало – работать. Те же кто желал восседать товарищами по работе нам никакими и не были. И мы обычно были уже накупавшимися, отдохнувшими, или в мяч наигравшимися, когда они, изнуренные от труда непосильного (именно так было писано на их героических лицах) возвращались обессиленными из полей.
И вот мне совершенно уже тогда было понятно, что помогать надобно тем только, которые хоть бы стараются… и при этом не только лицом. Тем же, кто не хочет, не любит, и не желает работать делать этого ну, совершенно нельзя, недопустимо даже. Ведь же они и так-то работали плохо, а делай мы часть их работы за них, то и вовсе труд ихний еще пуще бы обезценился.
 И мы им, таковым, не помогали. А мне и вовсе было невмоготу смотреть… (не, ну чест. слово противно) как это можно работать сидя, к примеру, на ведре? А хоть и на земле, прямо на заднице сидя работать. И лишь водить томным взглядом из стороны в сторону. Правда, и среди этого такого брата были свои «передовики». Те это, кто умел выразить на лице усталость, изнеможение полнейшее, ответственность обнаружить, обеспокоенность что ли, или важность аж необычайно отважную… Особенно же, - когда на лицо это обращают внимание. Позже, с огромным недоумением и сожалением я понял, что так склонна работать огромнейшая часть всей нашей необъятной страны. Тех же, кто не входил в эти анналы, и работать был склонен как мы, с огоньком то есть, принято было называть дураками. (на дураках, мол, и воду возят… и работа не волк, дескать, и в лес не убежит…. Ешь - потей, - работая – мерзни…, работа дураков любит. и т.п.). Особенно же если работники такие помогали тем, кто восседает на задницах.
И была у нас в те времена одна единственная из всех училка (с большой буквы Учитель) и Дура, конечно же (и тоже лишь с большущей буквы) Ежова Лидия Петровна, что считала наш труд самым, что ни на есть эффективным, полезным и лучшим. Так она говорила, хотя нам никаких призов и не давали за это. Ну, мы ведь оставляли в беде своих товарищей. Желающих пребывать, кстати, в этой беде своей. А Ежова говорила, что все призы нужно было б суммировать и выдать их именно нашей бригаде. Но, её не слышали распространители этих призов, и распространяли их среди лиц натруженных, выделяя из них самые наинаруженнейшие. Меня же, и именно Ежова, тогда научила, что быть дураком – это единственно возможное и нужное действо, занятие, данность, возможность для существования. Дурацкого, разумеется, но… Не обычного, не обыденного, распространенного вплоть до сих пор, действенного и единственно возможного, полезного что-ли, приемлемого для меня (дуркака). И отдельное ей еще раз спасибо за то. – Именно она стала для меня стимулом к жизни. Ибо без неё, таковой, никакого просвета и продыху, в этой стране (в этой системе отношений, коие я уже наблюдал и видел) я не видел и не наблюдал в те времена… и жизнь без такой (дурацкой) перспективы представлялась мне совершенно безсмысленной, и никчемной.
Вот так-то, Андрюха. – Такими были мои соображения в юном возрасте во моём.

[кольцовъ]

1.
За лёгкую мысленность малость.
Знаешь, Андрюх, ты ведь, наверное, нет же – наверняка, считаешь меня дураком (ну, это такое и не совсем плохо, кстати). И если так это, то ты это совершенно же правильно делаешь. А и чего, в самом-то деле… Сидит тут такой, пишет фигню всякую, и тем дурость свою выказывает, и что еще хуже - высказывает. – Все совершенно же правильно, так сие и есть.
Однако, это теперь только я сижу, и пишу, и высказываю. А ведь были времяна, когда не выказывал, и не сидел. Трудился же и я когда-то в поте весь лица своего… Знаешь ведь каким может быть оно у меня потным (шутк. если вдруг да и не догадался ты) и неимоверно натруженным.
А тогда, когда лицо мое таковым почти всегда выглядело, удивительно черство жизнь моя складывалась – такие уж временя были в ней. И при вполне благоприятном отношении к практически любой работе, последняя любви своей к лицу моему в те времена всяк никак не выказывала. А по заработной плате судить если, то и вовсе пренебрегала почти любая работа натруженностью лица того, этого. Если не сказать еще точней – она просто же презирала это тогдашнее лицо мое. Тогда создал-придумал я сам для себя такую работу, которая бы не была б так жестока ко мне, и в то же время… - чтоб «в коня» корм, одним словом. И вот я её создаю, и я работаю её. Так это очень натруженно работаю, бойко, можно сказать с огоньком.
Скажу для справки, лишь самую малость, - теща однажды спрашивает: А чего это ты, мил человек,  - говорит она мне, - свет не выключаешь никогда по ночам?
- Ого, - так это я отвечаю ей тогда, - как же это его совсем  не выключаю-то я?, и я его завсегда выключаю, когда он мне не нужен…
- А таки же, у меня там подружки живут, - так продолжает сверлить меня теща, - аккурат почти напротив твоего дома, и они мне сказывают, что практически всю ночь, и каждую ночь, свет у тебя во окошке там светится.
- Дык, - говорю ей, - уже не в темноте же сидеть мне тогда и работать? Спать же со светом мне особенного удовольствия не доставляло тогда. Хотя, когда если хотел я спать, то мне вообще все равно было, есть свет, есть ли постель, звук там, шум какой ни будь… Спал, бывало, приходилось и такое частенько стоя даже… Да, да… бывало… и всяк приключалось при случае. – Такими вот, почти безшабашными были в те времена труды мои, труды мои скорбные. Заспанным иной раз выглядел, и усталым иной раз. А вот дурацкого в те распрекрасные времена или почти, или совсем вообще не было. За исключением, разве что, что всё вообще было дурацкое. А все вообще – это и была в основном та такая работа моя, а на другое-то и времени, собственно, почти что не было.
И весьма долго ведь длилось такое мое состояние.
Однажды менегер один, из конторы, из одной из многих контор, с коими в те времена славные я сотрудничал, спрашивает как-то раз: А и чего, - говорит он, - ты не пишешь?
- Гы… - примерно так отвечаю ему… А и с чего ты это вдруг взял, что это вообще я могу?    Нет, ну я так-то мог вообще-то (больше того – даже любил когда-то эт. дело)… Ну, если так-то… могу же… а и же кто-же не может? (полагал, кстати тогда, что вообще все люди могут это… вот лишь толи стесняются, а толи лень им просто таки… теперь же я так не думаю…. – теперь я знаю сие). Вот и я могу вроде бы, и что самое удивительное – мог… когда-то… давно…. Ибо любил (и вот это здесь самое и есть главное). - Любил, а потому и мог. А потому и писал с удовольствием. А и как же еще можно любить, если без удовольствия? Другое дело, что он-то откуда это все мог знать про меня? Да совершенно же ниоткуда. – Ведь и учились мы с ним в разных местах, и в возрасте тоже была большая про меж нас разница… И он про меня…, тем более про меня тогдашнего, меня иного, меня другого (не такого работоспособного) не мог знать, и не знал ничего. А я таки и учился далеко очень (в Киеве), а после и жил и работал на крайнем севере. А он вот так и спрашивает, будучи тут, во Челябинске.  Ринатом, как теперь помнится, звали его.
- И с чего, - говорю, - ты взял, мил человек, да и догадался, что могу я… пишу или писал я… или что, дескать, любил я?
- Ну, - отвечает Ринат, - мне это совершенно представляется ясным. И, по-моему, другого и быть не могло, и не может быть по иному, по-моему… - Вот так как-то, - вполне резонно и ответственно, просто отвечает мне на то Ринат-менегер.
- Дык, некогда, - говорю ему, - вот и забыл уже давно как и к чему это всё делается. Сконцентрирован, - говорю, - на «урожаях», на более прагматическом, вот и жужжу аки пчела… и считай мне в этой связи совсем, и давно уже, не до лирики.
- А жаль, – с воздыханием сожаления говорит мне на это Ринат.       А я потом долго думаю, - вот откуда же он узнал, что я дурак-то? – Ну, что у меня это дурацкое начало в анамнезе? – Невшта, - думаю, - на лице моем это написано? Невшта писано, - рассуждаю, - крупными буквами? И так я думал время от времени над этим чрезвычайным событием…. А Ринат-то сказал еще тогда: А я, - говорит, - просто по другому-то тебя и не представлял никогда. Не представлял то есть, что ты и вдруг не писать можешь как-то… Каким-то загадочным и непонятным для меня образом.  – Ну, вот не представлял, да и всё тут. – И над этим я долго думал тоже… - И как это – думаю, - так? – Что по чём, и зачем – ну, ничего не понятно мне. А думать-то я и вообще очень любил завсегда. Ну, очень любил… По многу думал… не то – очень много даже, если не еще аж больше этого.

[кольцовъ]

Так, разве что об одной радостной радости.
Эх… помню на дворе тогда число стояло девятнадцатое с самого утра февраля. И мне аккурат в это же время двадцать ровно лет стукнуло! На третьем курсе мы тогда обучались.
И пацаны мне на этот счет шахматы подарили….
Обыкновенные, доложу вам, и совершенно простые, обычные шахматы… Но!!! – Как же я за это дело обрадовался!!! Просто неистово… - До того меня это проняло просто-таки дело. – И до того же я тогда необыкновенно возрадовался!!!
Шахматы эти прослужили-пожили, конечно же, совершенно не много. - Куда-то в беззвестную даль они уже в самой непосредственной скорости канули. Но, ведь же не это главное. Тем более жизнь наша была в те времена такая, не очень ровная и вполне суетливая, исполненная приключений и неожиданностей. Но, очень же хорошо я запомнил, как это здорово я тогда и необыкновенно обрадовался. – До того же был и люб и дорог мне тот, этот такой вот подарок.
Полагаю, что многим теперь уже и не понять никогда этого. А многим и бентли дарят, наверняка, так и те наверняка радостей таких не испытывают. Хотя, и тоже наверняка, делают такой вид, что испытывают примерно такие радости. Однако, на уровне разнообразных бентлей такое счастие уже на вряд ли возможно.
А я тогда, эх..-и обрадовался же… Самым наиярчайшим  образом. Словно бы мне уже тогда эти самые бентли и подарили друзья мои старинные, и товарищи добрые. Спасибо им еще раз за это такое счастье неистовое! Благодарю вас, самым сердешным что ни на есть образом.

[кольцовъ]

ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ           (так это называется)  если не знал кто, то теперь знайте, что  и какое это.
Если однажды горячее солнце
Станет холодным как утренний лед,
Если зима жарким летом вернется
И на песок белый снег упадет,
 
Если беда что ничем не измерить
Рухнет на землю косою звеня
Я буду знать, всё равно, что ты веришь
Я буду знать, что ты любишь меня
Я буду знать, всё равно что ты веришь
Я буду знать, что ты любишь меня.
 
Если друзья мои станут врагами
И в суете продадут за пятак,
Я буду грызть эту землю зубами
Я буду верить что это не так.
 
Если я буду оборван как дервиш
И стану жить всё на свете кленя
Я буду знать, всё равно, что ты веришь
Я буду знать, что ты любишь меня
Я буду знать, всё равно что ты веришь
Я буду знать, что ты любишь меня.
 
Если погаснут далекие звезды,
Высохнет весь мировой океан,
Если спасать этот мир будет поздно
Он через час превратится в туман.
 
Если уже в раскаленной пустыне,
В той, что когда-то, мы звали земля
Знаю, что сердце твое не остынет
Я буду знать что ты любишь меня
Знаю, что сердце твое не остынет
Я буду знать, что ты любишь меня.
 
И глядя ангелом с неба на землю
Выберу нам с тобой место в тепле,
Голосу сердца и разума внемля
Я упаду, но поближе к тебе.
 
И через день возвратившись сиренью
Я обниму тебя кроной шумя
Ты будешь знать, что я твой добрый гений
Я буду знать, что ты любишь меня
Ты будешь знать, что я твой добрый гений
Я буду знать, что ты любишь меня.

Не многим сложней чем в "на недельку до второго"…   Вкусите, просмакуйте… Испробуйте сами хоть иной раз, хоть бы на чуть да сойти с его этих рельсов.
Ну, для примера - если погаснет горячее солнце… - то что?  Вот и дайте хотя бы три-пять вариантов. Любых… Иррациональных ли, иль рациональных, смешных или нелепых, лепых, правильных, очень не правильных и т.п.
И в этот же мотив, размер и ноты, моя «Шестая уже симфония»*.
*с пятью предыдущими можно ознакомиться здесь же, недалеко… в папке лежат, «о музыке и музыкальностях» под названьем не броским «песнь о загадочных странностях и аказиях причинно следственных связей».
Итак, оказия шестая, или «шестая «симфония»

ПРАГМАТИЧЕСКАЯ.

Если погаснет горячее солнце
Вскорости станет холодным оно
Если погаснет горячее солнце
Значит оно перестанет светить

Если погаснет горячее солнце
Сразу же станет темно на дворе
Я буду знать что горячее солнце
Может погаснуть, а может и не
А если зима жарким летом вернется
То на песок белый снег упадет

Если падет белый снег на песочек
Сразу же станет холодным песок
А если падет белый снег на дорогу
То очень возможен на ней гололед

А если песок вместо снега насыпать
Будет песок вместо снега лежать
Я буду знать:  гололед - это плохо
А вот песочек - вполне хорошо
Ты тоже знай, что горячее солнце
Совсем не такое как утренний лед

Если спасать этот мир будет поздно
Значит его будет поздно спасать
А если погаснут далекие звезды
То высохнет весь мировой океан

А если погаснут не все, а лишь часть их
Высохнет, да, океан, но не весь
А если спасать мир не оченно поздно
В туман превратится он не через час
Ты тоже знай, что туман это важно
И я тоже знаю как важен туман

Если друзья мои станут врагами
То станут врагами мне эти друзья
Если друзья мои станут врагами
Значит не буду я с ними дружить

А если друзья мои станут врагами
Будет врагов тогда больше уже
Если друзья мои станут врагами
Значит цена мне как другу - пятак
Ты тоже знай, что цена мне не трешка
Раз уж друзья продают за пятак.


27,06,21               
С любовью, разумеется. А как же без ей. Идтить по этой жизни со остановками не у пивных ларьков… и без ея же какой уже смех… А я смеюсь…. Хоть мне и не всегда всегда….