Бойцы

[кольцовъ]

Было дело.
Я тобой не болею боле
Я тобой уже переболел
Никакой уж не чувствую боли
Хоть от боли чуть было не околел                                                   

Всё по-прежнему, ничто не ново
- Как и прежде, и весел, и смел
И один лишь вопрос пустяковый                                                                     
- Жив ли я, раз тобою уже отболел

[кольцовъ]

Хорошо.
Хорошо когда хорошо тогда
Тогда хорошо – когда хорошо
А когда тогда очень хорошо
Хорошо тогда, даже оченно

И когда тогда, хорошо когда
На душе тогда славно делатца
А когда там так только делатца
То и есчо лучшей тогда на этой душе

[кольцовъ]

Жалость.
Однако, жаль мне тех из вас, кто в жизни
Хотя бы раз в жизни, но не писал стихов
Особенно же тех, кто не зачитывался и чужими
И еще больше тех, кто чужих стихов не читал
Еще же жальче, - кто не читает до сих пор
Но всего больше о тех я сожалею, кто не сожалеет об этом…

[кольцовъ]

Констатация.
Сразу, когда тебя увидел,
Я потерял и сон и покой
Потом я потерял и деньги
Потом стыд, честь и совесть
Я потерял сразу и насовсем

Очень.
Таких как ты не очень много
Но, очень много не очень таких как ты…


Сон и быль.
Тебя во сне я добиваясь
Проснулся, пылкою страстью обуян
А тут ты, и видимо меня добиться желаешь             
- Пришлось уснуть снова, чтобы не искушать тебя

[кольцовъ]

Да, вот, тут мал-мало стихов обнаружил при разбираньи завалов.

Взгляд.
Гляжу на эти волосы я, и во глаза твои
Небесной синевы я словно бы весь окунаюсь
Трогаю губы, руки, плечи, ноги
И думаю так, воздыхая трепетно
- Ах, елы-палы, как же за все это
Я всей душой своею так страстно,
Пылко и нежно, но не люблю тебя                             

[кольцовъ]

Не удержался, однако, и аж романса забацал...
О любви (конечно жэ).             16 +

Не засеивай и не взращивай
Не пристраивай, не выказывай
Не просовывай, не протискивай
Мысли ты свои промеж ног моих

Не гляди ты так, не сверли ты так
И не мучь меня ты искусами
Не тревожь меня, не расстраивай
Не кроши ты мне слова умныя

Не хватай меня, и не гладь меня
И не лапай своими ручищами
- Говорю тебе, - голова болит
И устала я, и хочу я спать

А мне б лучше бы шубку норкову
Шапку с соболя, платье с стразами
И кольцо есчо с чисто золота
А есчо лучшей – ажно два кольца

И тогда уже, вот тогда уже
Мне колье еще станет надобно
Пусть не дорого, лишь бы от души
Но, с серьгами чтоб, и с брильянтами

А уж стану как я красавицей
При серьгах и в шубе с брильянтами
Ты тогда вообще к мне не подходи
Подавай тогда ты только принца мне

Стану я тогда краше прежнего
Стану принцу нежною я женой
А ты лезешь все со щетиною
А ведь я почти что принцесса уж…

[кольцовъ]

Будучи тронутым и растроганным, краснея от смущенья покрываюсь плотными слоями радости... Спасиб, есчо раз.  Желаю чтобы все!

[Станционный смотритель]

Не скрою, в основном, только из-за Ваших публикацию захожу на этот сайт.

[кольцовъ]

Ну, вот... выходит не за зря пыхтел, бумаг марал... - Радуюсь теперь, что намарал не за зря... Спасиб.

[Станционный смотритель]

Прочитал с удовольствием, спасибо.

[кольцовъ]

Футбол и негры.                 (по мотивам рассказа одного из рассказчиков).
                                 …и её негры… негры..о… неОграныченные возможности…
…Ну, так-то к слову сказать если, то хоккей я тоже очень люблю, в смысле, конечно, футбол… то есть хоккей… Что одно и тоже в принципе, только там мяч, а тут вроде бы шайба… И тут еще клюшки отсутствуют, а клюшки я тоже очень люблю.  Но, только же там всего два этих, как его… в смысле пять хоккеистов, раз-два три-четыре и пять и очень легко всё… А тут их аж человек по десять вроде бы, а толи и больше даже по стадиону носятся… И только ты их вроде вот…. Вот-вот… вот-вот-вот вот уже сосчитал вроде б уже… - два, четыре и вроде как пять, но… тьфу-ты, - они опять все перемешиваются. И шайб тоже не так уже и много забивают, хотя и ворота вроде бы даже тут будут поболее. Нет, ну в самом деле, поболее будут, а забивают реже – ну, как так?!. А толи от того, что так просто не тренируются.
И еще мне в хоккее вот очень что нравится, ну там, что раз, и нарушение. - Клюшкой ударил там, или подножку поставил…. Или тот, например бежит, бежит, убегает… и  уже вот-вот он уже должен забить… А этот раз, и ему чего ни будь сделает такое, и тот не забьет… Или тот упадет даже, или даже очень больно о борт, например, он ударился… и лежит. И тогда сразу – на тебе, вам, две минуты. И целых аж две минуты в большинстве уже эти, обиженные, носятся. А все потому, что там очень всё строго наказывают.
А тут бегают, бегают, и без конца толкают друг дружку, за майки или даже аж за трусы друг дружку дёргают, за всё там подряд друг за друга хватаются, под ноги бросаются и никаких тебе нарушений, то есть никаких удалений, и большинства никакого тебе.
Или наши бегают, бегают, и всё вроде бы правильно делают, и стараются. А мячик почему-то все время не у них. А мячкиком играются те, которые из другой команды. А наши вроде бы уже отберут иногда его, или он случайно как-то у них окажется, или прикатится он к ним. И только они вроде хотят пнуть его друг дружке, или даже пнут раз другой только…. И снова уже эти, не наши, его у них отбирают опять и с ним носятся.
Или наш такой семенит-семенит по полянке шажочками такими ровненькими, а тот негр из той команды, такими огромными шажищами раз-раз, и уже он обгоняет его… И уже у него, у этого нашего негр этот длиннющий как баскетболист, мячики отбирает. И уже этот негр снова с мячиком…. А наш так семенит уже.
Нет. Так-то хорошая, конечно, игра, только вот шайб забивают мало. И особенно наши. А так – ничего, конечно… Вот только много их, и стадион очень большой, устаешь головой взад-вперед водить, мотать постоянно туда-сюда.
И это еще… Вот же что интересно. – Слова там разные. Вот, дескать, как хорошо мы все тут подготовились, и игроки, и Черчесов сам… Матерятся все, правда, но ничего, говорят, что подготовились все хорошо. И за неделю уже всяк одно и то же – и подготовились, и игроки, и сам Черчесов. И будем играть, мол, и бороться… и мы, мол, и если не мы… то кто же мы… Мы или не мы? И всё такое… и вместе с Черчесовым.
А тут бац, и одну шайбу уже пропустили. И бегают-бегают вроде бы, и хорошо же ведь бегают, а только мячик им достается редко. И чуть-что, окажется у них мячик, а его снова сразу же отбирают у них. И вроде бы, ну, думаю, отыграются и забьют хоть бы одну что ли шайбу…. Так нет, так и еще же  одну пропустили. Вторую шайбу уже, получается. Ну, да – это вторую подряд.
А так-то играли, конечно же хорошо, очень, видно - сильно старались. И все игроки, и сам даже Черчесов. С шайбами просто не повезло, а так хорошо. И очень же хорошо даже.
И так игра очень хорошая, есть на что посмотреть. Вот только много их, не то десять, а то и больше аж даже, я уж и считать их замаялся. И шайб почему-то мало забивается, хотя вроде бы и ворота большие. Ну, прям и не знаю даже уже, что вам еще про наш футбол рассказать.

Или вот тоже Бельгия, Бельгия… Конечно, они там понаберут всяких негров, у них же так вон сколько негров всяческих…, чернокожих, с ногами длиннющими… и  им хорошо. А наши маленькие… Вот, как сейчас помню, Вера Игнатьевна, наша учительница по географии. Маленькая такая, чистенькая, аккуратненькая. Вежливая, тихая, приветливая…. Ка-а-а-к бывало даст ему, да прям по башке ему своей указкой, да звонко так – тря-я-сь(!), чтоб значится Генка Воронин на своей на первой парте так своею бошкой не крутил. И она еще говорила всегда: Вот у них, - говорит она, - что, - страны малюсенькие такие все… А у нас негры… У нас просто негры…. Не… - о… -грыниченные, негры-ниченныи - она нам так говорила всегда, - у нас тут есть возможности… Да, возможности у нас негры-ниченныи.  А голосок у неё такой тихынькый, спокойный, нежный, вкрадчивый. До того же мы и любили эту учительницу нашу Марию Антоновну, преподавательницу по астрономии. Вот же какие дела. А так это, хоккей, в смысле футбол, это конечно я люблю… да чего там люблю, - это люблю я, и даже очень.


14,06,21

[кольцовъ]

Татарин.                                  (да так, просто к слову пришлось)
Есть у меня один знакомый друг, - татарин он. Толи потому, что таки татарин он просто, а толи потому только, что все зовут его именно так, - татарином. Однако, совсем не это в нем главное. А, таки вот чего в нем интересного. - Татарин этот работает. Грязную в основном работу все время работает он. – Он автомобили ремонтирует и тем и живет. И все время в масле он, одежда в масле его, руки его тоже в масле, ну, и морда лица тоже масляная, что естественно. – Ну, вот такая работа, - не пыльная, но очень грязная. И так сколь уже его знаю я, все время он такой вот замасленный. А оно таки и понятно, - работа у него очень и грязная, и тяжелая. И так всегда было с ним.
И еще он ума пронзительностью отличался всегда, аж необычайно как. – Вот всё и обо всём и всех всегда знает он. – Это уже совершенно точнёхонько. – Он знает, что и как делать президенту, правительству, любого пошиба чиновникам, милиционерам и т.п. И даже деятелям чего делать из областей искусства, - вот до чего же шарит он широко. И обычно всё, что в областях любых делается, делается оно всяк только неправильно. – Сие совершенно же точно всяк знает он.
И вот же есть у него дружок один. А толи и не дружок даже, но клиент, да это и не очень важно. – Ездит к нему частенько этот товарищ, чистенький такой, аккуратненький, с бороденкой такой плешивенькой, седенькой. Правда одет очень всегда прилично. И на разных, но очень всяк только приличных машинах он завсегда приезжает к нему, и очень уж вежливый.
И вот же татарин буквально смеется над ним, он над ним очень и очень прикалывается, то есть подтрунивает. – А знаете ли, - говорит всем этот татарин, - а ведь же этот чертяка плешивый… а он же в самом «секенд хенде», - говорит он, - одевается. И злобно так от это шутит над этим вежливым дядькой злобный шутник-весельчак наш татарин, работой трудной обычно замасленный. А у дядьки-то того, очень плешивенького, про между тем не только машины, ну совершенно хорошие. Есть у этого дядьки и много еще чего очень тоже только хорошего. Не то коммерсант этот друг, товарищ и просто плешивый дядька его… Не то как раз и из области искусств представитель столь яркий.
И вот, смеясь так и говорит мне все время этот татарин наш за этого дядьку: Эх, да если бы разве мне бы его деньжищщи-то!!! – Да разве же стал бы я в «секенд-хендах» бы одеваться-то я?! Да я б одевался бы в самых наилучших бы магазинах… и самым наилучшим же образом, и очень же дорого только.
И тут я робко так тоже спрашиваю у него тогда: Дык, а он же и так, вроде бы, одевается, ну… что ли более аж чем прилично… И не логичней ли тебе, а то и нам обоим в чем-то да поучиться именно же у него?
- Не, ну… и при таких-то деньгах… и в секенд хендах… - Не, это ваащще чуть ли не полный отстой, - это уже точно так, - объясняет мне этот мой знакомый татарин… старательно грязной рукой грязь на лице своем, и без того грязном, при этом размазывая.
- А-а, ну да… да-да, и всё, и всяк именно так, - думаю я, глядя на очень промасленного во всех отношениях татарина этого. Оно и конечно… Оно же тебе и видней. Ты же ведь татарин-то не просто абы чего и как, а ты-то татарин оченно много и хорошо про всё и всяк знающий.
- Такой вот татарин у нас в гаражах. – Оченно даже смекалистый тип. - Такая вот и почва для размышления.

***Не, ну а так-то и хорошо бы, конечно же, если бы его умным советам внимали бы разнообразные его клиенты, просто товарищи, а то и члены ГСК нашего, а с ними и члены правительства, президенты, чиновники, милиционеры, миллионеры, миллиардеры… да и просто люд, одевающийся хоть бы более-менее чистенько. – И то-то бы, наверняка, и зажили бы они все ай, да как же и хорошо… бы… А то ж ведь живут все абы как…. И советам татарина всяк не внимают.

06,07,21

[кольцовъ]

3.
А раз в стройотряде, командир наш Серега Бедненко, отметил – как же я, - говорил он, - завидую-то тебе, ведь ты весь такой безшабашный… Такой… то ли веселый… и чуть ли не легкомысленный. А в те времена стройотрядовские тяжестью мыслей особенно нужды отягощаться  не было, вот он и видел это… И считал, видимо, что мысли и вовсе во мне отсутствуют. А я и не поспешил разочаровывать старшего этого своего товарища, и сказал лишь, что знает он обо мне, ну вот совершенно же ничего. Ибо мыслей множество было и в те времена во внутри меня, благо были это мысли иль очень или особенно светлые.
Или вот, тоже случай был в летном отряде. Мы его тогда, (мы – это летчики, летный состав) ремонтировали своими силами. И я по привычной манере своей веселился и легкомыслился. Работу, правда, как и обычно любил. И работал её оченно строго любя. И только так. В противном случае – каторга для меня это, а не работа. Я же работал почти всегда радуясь и веселясь, с огоньком то есть. А рядом-то товарищи некоторые, те очень умели работать. Но в основном лицами. А именно – сидя на заднице, но всенепременно с очень натруженными до почти изнемождения лицами. А чтобы не путались плоды работы работников, т.е. чтоб не переплетались их знатные подвиги с плодами моего легкомыслия, стал бригадир наш разделять фронты этих работ. И вот раз он вызывает меня на один из этих фронтов и айда меня он чихвостить. – Благо же - там и было за что. – Там сплошь дерьмо только, читай собачье, а не работа… - слюни и сопли, и, в общем-то – дрянь, а не работа. И я его слушаю, слушаю, но вот не краснею только… И я улыбаюсь только, хотя и сдерживаюсь, хотя и почти не получается. От чего злит его еще больше такое к работе моё отношение.  И я соглашаюсь с  ним, что сие – дерьмо полное, и что надо бы очень взашей, или по шее таких специалистов… Но, чуть погодя, зазываю его за собой, и завожу на другой фронт, а там…. А там все нормально, хотя и не нормально, а хорошо. И он горячо радуется, и он ярко приветствует такое качество, и он еще больше ругается на предыдущий участок фронта.
- Ндык, - говорю ему, - это Василий Макарович, собственно мой и есть участок. И здесь с легкостью, с легкомысленностью моей, и с улыбочкой только, или читай – с любовью моей это сделано. А там – там это ваши передовики доблестные потрудились… С их правильно-праведным отношением, читай – верным отношением, с натруженным то есть до чуть не озлобленности выражением гордым лица.
Такие вот вехи, Андрюх, из моей новой и старой истории. И это к чему это всё я? А, о, - вот же к чему это я. – К тому это я, брат, что я и раньше-то очень любил посмеяться, посмеивался, но, что самое характерное – я ЛЮБИЛ… И я и теперь тоже люблю… и посмеиваюсь, или стараюсь так.
И вот теперь-то я посмеиваюсь уже сидя в лесу… или на сеновале… или сидя на озере. И мне не смешно, конечно, глядеть на лица, обычно очень натруженные, зубами от злобы скрипящие… особенно лица такие, принадлежащие сидящим на задницах. И я бы помог им. Да только же не сидеть же на задницах. И я им говорю, как и чего… да они не слышат. Я и кричу уже им как и чего… А они и не хотят даже слышать, и они и не слышат. Вот и здесь уже, и теперь я сказал, и вскричал уже несколько раз как им и чего… И вот ответь ты мне, брат, ты  хоть бы чего-то расслышал? Ты разобрал ли мной тут высказанное?
И если хоть бы на чуть разобрал, так тогда вступай смелее во бригаду в мою! Да, да, всё именно так… Только вот я уже норму свою, и уже давненько заделал, и при том хорошо ажно очень. А у тебя, и у скрипунов разнообразных подобных… (извините те исключения редкие, очень прошу вас) еще середина поля только… А я скрипунам, и сидельцам на задницах не помощник. И я им, таковым, если за них стану их работу работать, навредить смогу только этим действием. И потому я за них работу их делать не стану, хотя и делаю за них многое. Но я завсегда помогаю, помогал и буду помогать всем. Жаль, однако, что нельзя материться, а и еще того хуже – нельзя палками бить по спине… и ажно оченно жаль. Ибо многим очень бы помогала бы именно же такая помощь только.
Но, как говорится, есть то что есть.  И с этим уже ты ничего не попишешь.
Ко сожалению я не могу за тебя слышать, услышать, слушать, понять, и ПОЛЮБИТЬ, что вне сомнения всякого было бы лучшим и достойнейшим из результатов множественных.
И пока это все так, то всяк так это тогда и будет. А то, что возможен смысл, или счастье, если сидящие обменяются «фронтами» работ, или ведрами…, а хоть бы и задницами. Или прибьют меня, веселящегося ко щиту, и присвоят себе все плоды мои, и станет им хорошо – так это иллюзии. Жаль, однако, что многие революционеры в такие иллюзии верили. Хуже, что и теперь еще верует большая часть таковых.

29,06,21
А, о… если спросишь напомнить тебе еще разок, но в двух словах. Отвечу так, - я –то что? – Я ничто… в сравнении… Читай ты, брат, первоисточники, ибо там все и очень славно как сказано. А уже ежели там не поймешь, то и до меня приходи. Я в этом деле обещаюсь тебе быть переводчиком.

[кольцовъ]

2.
Ну, и еще одна маленькая деталюшечка, малюсенькая такая, ну просто жеж крохотная.
Это я еще юн был когда и молод очень. Просто ж юнец да и только. И я тогда очень хорошо знал, что работать – это нормально. А хорошо работать – это и на много лучше еще, т.е. нормально. А уже очень хорошо если работать, - то это же просто аж здорово, т.е. и вовсе нормально - во как я рассуждал будучи еще очень юным по возрасту. Понятное дело, что работа должна была быть или полезной, или любимой, что в моем представлении было почти одно и то же. Хотя совсем не сказать, что любил я, к примеру, копать огород, или сорняки дергать на нем. Но, это надо было делать, и следовательно – надо было делать сие хорошо. И я так и старался, и делал. И резонно думал, что и это нормально. И делал и думал… и думал… И делал и думал нормально, по хорошему так, читай – с огоньком.
А стал чуть постарше и попал раз в колхоз. Впервые попал туда будучи уже таким, почти серьезным и чуть ли не взрослым (совсем-то серьезным не стал я и до сей поры) с проклевывающимися уже под мышками волосами… Почти таким был, каким теперь и являюсь, но еще мал-мал недозрелым (шутк. ибо в некоторых частях теперь уже чуть ли не перезрелый), по крайней мере в районе подмышек. Вместе с сверстниками, школьниками-одноклассниками, однокашниками были мы в том колхозе. И было для меня тогда открытием, не то откровением, или же удивлением – это точно, что люд-то работать и не умеет, но что еще более жутко – не хочет, не любит(!!!) – Вот же вопрос, вот же загадка, и удивление(!). Нет, повторюсь, я и сам-то более любил попинать хоть бы в мячик, побаловаться… Но, ведь же если уж надо – то и надо же…
А там и работы-то – тьфу и ничто да и только-то… А и кто же даст ребятенку безусому чтобы там много работать? – На то и КЗоТ (я тогда, правда не знал еще что это такое… теперь вот знаю, что чушь полнейшая, но под видом ЧЕГО-ТО, дельного, вразумительного). И вот дадут норму нам к примеру, ребятишкам… подросткам… недорослям-переросткам. А мы (они, конечно) и сидят, и сидят… и вымучивают эту норму… И ох и мучительно они эту норму работали. – Тьфу, аж и вспоминать, и то противно.
А будучи же вдумчивым уже в это, в то в смысле, время, поделившись думами, кинул я клич тогда, и организовал себе подобных в одну, отдельно взятую шайку-лейку. И, так сказать, личным примером, и слов набором…. А то есть приходит, значится народ во поле (ударение на вО), и..,, дабы не было претензий после, что вот, дескать, выбрали себе попроще, почище участок, говорю громко, но без шуму и ругани, без содрогания в голосе – дайте же нам самый трудный участок! И еще, говорю, что если, и вдруг, он там, где ни будь, в центре поля станет неожиданно не таким уже трудным, то мы… будем переходить на наиболее сорняком уязвленные. О чем все оставшиеся (те это кто позади нас сидеть останется) наверняка заметят, ибо мы им это как-то да будем показывать. Ну, все, разумеется, в пределах разумного. И так бригада наша «Ух!» обычно опережала часа на два, а то и более этих, оставшихся тружеников. И когда мы заканчивали, т.е. выполнив норму, то и шли отдыхать активно, - на сеновал, в лес, на полянку с ягодами и т.п. А то и в лагерь, или и вовсе – купаться. Такое, читай ехидное, отношение наше очень злило классного нашего руководителя, Галину Яковлевну. - Та была чистейшим, заслуженнейшим коммунистом, депутатом, лауреатом и еще многим кем-то. И вот она, по-коммунистически злобно так лютовала тогда, что дескать это как же, как это?! – Как это вы, свинячие морды, можете уходить с поля, бросив ваших в этом поле отставших товарищев? А ведь же мы любому из любых товарищев в свою бригаду вступить не мешали же… Одно только условие – работать нормально, что означало – работать. Те же кто желал восседать товарищами по работе нам никакими и не были. И мы обычно были уже накупавшимися, отдохнувшими, или в мяч наигравшимися, когда они, изнуренные от труда непосильного (именно так было писано на их героических лицах) возвращались обессиленными из полей.
И вот мне совершенно уже тогда было понятно, что помогать надобно тем только, которые хоть бы стараются… и при этом не только лицом. Тем же, кто не хочет, не любит, и не желает работать делать этого ну, совершенно нельзя, недопустимо даже. Ведь же они и так-то работали плохо, а делай мы часть их работы за них, то и вовсе труд ихний еще пуще бы обезценился.
 И мы им, таковым, не помогали. А мне и вовсе было невмоготу смотреть… (не, ну чест. слово противно) как это можно работать сидя, к примеру, на ведре? А хоть и на земле, прямо на заднице сидя работать. И лишь водить томным взглядом из стороны в сторону. Правда, и среди этого такого брата были свои «передовики». Те это, кто умел выразить на лице усталость, изнеможение полнейшее, ответственность обнаружить, обеспокоенность что ли, или важность аж необычайно отважную… Особенно же, - когда на лицо это обращают внимание. Позже, с огромным недоумением и сожалением я понял, что так склонна работать огромнейшая часть всей нашей необъятной страны. Тех же, кто не входил в эти анналы, и работать был склонен как мы, с огоньком то есть, принято было называть дураками. (на дураках, мол, и воду возят… и работа не волк, дескать, и в лес не убежит…. Ешь - потей, - работая – мерзни…, работа дураков любит. и т.п.). Особенно же если работники такие помогали тем, кто восседает на задницах.
И была у нас в те времена одна единственная из всех училка (с большой буквы Учитель) и Дура, конечно же (и тоже лишь с большущей буквы) Ежова Лидия Петровна, что считала наш труд самым, что ни на есть эффективным, полезным и лучшим. Так она говорила, хотя нам никаких призов и не давали за это. Ну, мы ведь оставляли в беде своих товарищей. Желающих пребывать, кстати, в этой беде своей. А Ежова говорила, что все призы нужно было б суммировать и выдать их именно нашей бригаде. Но, её не слышали распространители этих призов, и распространяли их среди лиц натруженных, выделяя из них самые наинаруженнейшие. Меня же, и именно Ежова, тогда научила, что быть дураком – это единственно возможное и нужное действо, занятие, данность, возможность для существования. Дурацкого, разумеется, но… Не обычного, не обыденного, распространенного вплоть до сих пор, действенного и единственно возможного, полезного что-ли, приемлемого для меня (дуркака). И отдельное ей еще раз спасибо за то. – Именно она стала для меня стимулом к жизни. Ибо без неё, таковой, никакого просвета и продыху, в этой стране (в этой системе отношений, коие я уже наблюдал и видел) я не видел и не наблюдал в те времена… и жизнь без такой (дурацкой) перспективы представлялась мне совершенно безсмысленной, и никчемной.
Вот так-то, Андрюха. – Такими были мои соображения в юном возрасте во моём.

[кольцовъ]

1.
За лёгкую мысленность малость.
Знаешь, Андрюх, ты ведь, наверное, нет же – наверняка, считаешь меня дураком (ну, это такое и не совсем плохо, кстати). И если так это, то ты это совершенно же правильно делаешь. А и чего, в самом-то деле… Сидит тут такой, пишет фигню всякую, и тем дурость свою выказывает, и что еще хуже - высказывает. – Все совершенно же правильно, так сие и есть.
Однако, это теперь только я сижу, и пишу, и высказываю. А ведь были времяна, когда не выказывал, и не сидел. Трудился же и я когда-то в поте весь лица своего… Знаешь ведь каким может быть оно у меня потным (шутк. если вдруг да и не догадался ты) и неимоверно натруженным.
А тогда, когда лицо мое таковым почти всегда выглядело, удивительно черство жизнь моя складывалась – такие уж временя были в ней. И при вполне благоприятном отношении к практически любой работе, последняя любви своей к лицу моему в те времена всяк никак не выказывала. А по заработной плате судить если, то и вовсе пренебрегала почти любая работа натруженностью лица того, этого. Если не сказать еще точней – она просто же презирала это тогдашнее лицо мое. Тогда создал-придумал я сам для себя такую работу, которая бы не была б так жестока ко мне, и в то же время… - чтоб «в коня» корм, одним словом. И вот я её создаю, и я работаю её. Так это очень натруженно работаю, бойко, можно сказать с огоньком.
Скажу для справки, лишь самую малость, - теща однажды спрашивает: А чего это ты, мил человек,  - говорит она мне, - свет не выключаешь никогда по ночам?
- Ого, - так это я отвечаю ей тогда, - как же это его совсем  не выключаю-то я?, и я его завсегда выключаю, когда он мне не нужен…
- А таки же, у меня там подружки живут, - так продолжает сверлить меня теща, - аккурат почти напротив твоего дома, и они мне сказывают, что практически всю ночь, и каждую ночь, свет у тебя во окошке там светится.
- Дык, - говорю ей, - уже не в темноте же сидеть мне тогда и работать? Спать же со светом мне особенного удовольствия не доставляло тогда. Хотя, когда если хотел я спать, то мне вообще все равно было, есть свет, есть ли постель, звук там, шум какой ни будь… Спал, бывало, приходилось и такое частенько стоя даже… Да, да… бывало… и всяк приключалось при случае. – Такими вот, почти безшабашными были в те времена труды мои, труды мои скорбные. Заспанным иной раз выглядел, и усталым иной раз. А вот дурацкого в те распрекрасные времена или почти, или совсем вообще не было. За исключением, разве что, что всё вообще было дурацкое. А все вообще – это и была в основном та такая работа моя, а на другое-то и времени, собственно, почти что не было.
И весьма долго ведь длилось такое мое состояние.
Однажды менегер один, из конторы, из одной из многих контор, с коими в те времена славные я сотрудничал, спрашивает как-то раз: А и чего, - говорит он, - ты не пишешь?
- Гы… - примерно так отвечаю ему… А и с чего ты это вдруг взял, что это вообще я могу?    Нет, ну я так-то мог вообще-то (больше того – даже любил когда-то эт. дело)… Ну, если так-то… могу же… а и же кто-же не может? (полагал, кстати тогда, что вообще все люди могут это… вот лишь толи стесняются, а толи лень им просто таки… теперь же я так не думаю…. – теперь я знаю сие). Вот и я могу вроде бы, и что самое удивительное – мог… когда-то… давно…. Ибо любил (и вот это здесь самое и есть главное). - Любил, а потому и мог. А потому и писал с удовольствием. А и как же еще можно любить, если без удовольствия? Другое дело, что он-то откуда это все мог знать про меня? Да совершенно же ниоткуда. – Ведь и учились мы с ним в разных местах, и в возрасте тоже была большая про меж нас разница… И он про меня…, тем более про меня тогдашнего, меня иного, меня другого (не такого работоспособного) не мог знать, и не знал ничего. А я таки и учился далеко очень (в Киеве), а после и жил и работал на крайнем севере. А он вот так и спрашивает, будучи тут, во Челябинске.  Ринатом, как теперь помнится, звали его.
- И с чего, - говорю, - ты взял, мил человек, да и догадался, что могу я… пишу или писал я… или что, дескать, любил я?
- Ну, - отвечает Ринат, - мне это совершенно представляется ясным. И, по-моему, другого и быть не могло, и не может быть по иному, по-моему… - Вот так как-то, - вполне резонно и ответственно, просто отвечает мне на то Ринат-менегер.
- Дык, некогда, - говорю ему, - вот и забыл уже давно как и к чему это всё делается. Сконцентрирован, - говорю, - на «урожаях», на более прагматическом, вот и жужжу аки пчела… и считай мне в этой связи совсем, и давно уже, не до лирики.
- А жаль, – с воздыханием сожаления говорит мне на это Ринат.       А я потом долго думаю, - вот откуда же он узнал, что я дурак-то? – Ну, что у меня это дурацкое начало в анамнезе? – Невшта, - думаю, - на лице моем это написано? Невшта писано, - рассуждаю, - крупными буквами? И так я думал время от времени над этим чрезвычайным событием…. А Ринат-то сказал еще тогда: А я, - говорит, - просто по другому-то тебя и не представлял никогда. Не представлял то есть, что ты и вдруг не писать можешь как-то… Каким-то загадочным и непонятным для меня образом.  – Ну, вот не представлял, да и всё тут. – И над этим я долго думал тоже… - И как это – думаю, - так? – Что по чём, и зачем – ну, ничего не понятно мне. А думать-то я и вообще очень любил завсегда. Ну, очень любил… По многу думал… не то – очень много даже, если не еще аж больше этого.